календарь. Между седьмым и тринадцатым веками, объясняет он, несмотря на то, что в Китае уже было много мусульман, они не написали ни одной книги на китайском языке и не внесли никакого вклада в арабское обучение. Такое положение дел сохранялось и при династиях Тан, и при Юань, когда многие влиятельные мусульмане были придворными великого хана Хубилая и когда различные китайские историки с восхищением писали о мусульманской учености. Но затем, продолжал Хай, в эпоху Мин для императорской библиотеки было собрано множество арабских книг, в основном относящихся к астрологии, и некоторые из них были переведены на китайский язык.
Пытаясь с заученной точностью восстановить этот более ранний период межазиатских обменов, Хай привел несколько подробных примеров. Он подчеркивал арабский вклад в китайскую культуру как раз в то время, когда в Калькутте Прабодх Чандра Багчи и Общество Большой Индии пропагандировали влияние индийского буддизма на Китай. Но пока еще не было мусульманского аналога публикации и изучения санскритских буддийских рукописей и их китайских переводов, набиравших обороты вокруг Багчи. Как сетовал Хай, было неясно, сохранились ли рукописи переводов с арабского языка эпохи Мин, упомянутых в китайских хрониках того периода. Чтобы попытаться выяснить это, он обратился к портовому издателю, который в начале своего путешествия снабдил его английским разговорником. Но, просмотрев "восточный" каталог шанхайского издательства Commercial Press, он не смог найти никаких упоминаний об этих трудах по арабской астрологии. "Я считаю, - заключил он, - что эти рукописи исчезли. Но этот вопрос заслуживает дальнейшего изучения".
Последнее слово - исследование (tahqiq) - тем не менее ставит Хая в один ряд с его современниками с университетским образованием, такими как Багчи в Бенгалии, которые также проводили свои исследования с новым уровнем профессионализма.
Перейдя от астрологических к религиозным текстам, Хай перешел к рассмотрению развития китайско-мусульманской текстовой традиции, возникшей при поздней династии Мин и процветавшей при династии Цин, несмотря на то, что в других местах своей книги он негативно отзывается о последних как об "иностранных маньчжурах". Здесь он сосредоточился на Лю Чжи, вышеупомянутом мусульманском конфуцианце, который, вероятно, был самым известным представителем традиции Хань Китаб, или Китайской книги. Назвав Лю Чжи "всеми уважаемым", Хай дал краткое описание его образования, в котором упомянул юношеское изучение Конфуция и год, проведенный за тщательным изучением буддийских текстов, а также более полное стремление к изучению арабского языка, которое привело Лю к обращению в ислам. После этого переломного момента, объяснил Хай, Лю написал более ста книг. Помня о своей большой цели - сделать китайских мусульман узнаваемо исламскими для своих индийских читателей, - чтобы подчеркнуть приверженность Лю как исламской ортодоксии, так и арабскому языку, Хай объявил самой известной книгой Лю его биографию пророка Мухаммеда. Хай дал только арабское название, проигнорировав китайское название "Тяньфан чжишэн шилу" ("Истинная запись о совершенном мудреце ислама"), которое показалось бы индийским читателям гораздо менее нормативным. Ту же лингвистическую стратегию зеркального отражения он применил при перечислении других работ Лю, представив их под более престижными (и понятными) арабскими названиями.
Как и в случае со средневековыми арабскими астрологическими рукописями, Хай сожалел о потере большинства работ Лю Чжи. В качестве объяснения он обратился к новой сфере печати, ставшей столь важной для мусульманских интеллектуалов, проецировавших свои идеи через соединенные порты Китая, Сингапура, Ближнего Востока и Индии. Причина, по которой большинство из сотни работ Лю остались неизвестными, - рассуждал Хай, - вероятно, в том, что в его время не было ни типографии, ни литографии, только ксилография, поэтому были напечатаны лишь некоторые из его книг". К счастью, продолжал он, в 1925 году было опубликовано новое издание жизни пророка Мухаммеда, написанной Лю. Именно на эту версию Хай опирался в своих рассуждениях, вновь указывая на благоприятную роль публичной сферы в самопознании Азии. Издание биографии пророка Лю позволило Хаю связать свой народ с Ближним Востоком, куда он сам ездил учиться.
Перечислив имена полудюжины других ученых династии Цин и приведя названия их книг на арабском языке, Хай наконец обратил свое внимание на переводы Корана. Как мы уже видели, в Китае, как и в Индии за полвека до этого, мусульманские реформаторы пытались предоставить простым верующим доступ к Корану через печатные переводы, хотя это вызывало споры в обоих регионах. Поэтому здесь Хай должен был осторожно подходить к объяснению: если преувеличить проблему доступа к Корану, то китайские мусульмане покажутся грубо отступившими от четких предписаний Священного Писания. Но преуменьшение их усилий по переводу Священного Писания привело бы к тому, что великие усилия реформаторского поколения Хая стали бы легкой добычей. Поэтому он открыл раздел компромиссом: "Никто не может отрицать того факта, что Священный Коран прибыл на землю Китая в первый же день, когда мусульмане открыли ворота в Китай и вошли в него. Но очень жаль, что в течение тринадцати веков никто не пытался его перевести".
Далее Хай описывает стремительную череду переводов Корана, которую мы наблюдаем с 1920-х годов, начиная с версии, которую сделал немусульманский ученый Ли Тиечжэн с предыдущего японского перевода, что "вызвало бурю", а затем последовала другая версия, распространенная иракским еврейским магнатом Сайласом Аароном Хардуном, который был "крупнейшим шанхайским банкиром и домовладельцем". К счастью, заключил Хай, у этих злоключений с Писанием был счастливый конец, поскольку обе версии были недавно вытеснены прямым переводом с арабского, сделанным Ван Цзинчжаем. Ван учился в каирском Аль-Азхаре, добавил он, а также общался с индийским наставником Хая, Сулайманом Надви. Так распространение ислама по Азии, начавшееся с прозелитических путешествий Са'да ибн Аби Ваккаса тринадцатью веками ранее, завершило свой полный исторический цикл, когда этот маленький кружок единоверцев с Ближнего Востока, Индии и Китая объединился в общем стремлении к знаниям.
Здесь история Хая приходит к соответствующему, по его мнению, завершению: благодаря обновленным связям, которые были не столько межазиатскими, сколько межисламскими, китайские мусульмане открыли для себя священный источник истинного знания. Китайское "я" и его арабские и индийские "другие" были объединены не земным языком азиатизма, а общей космической картой и моральными заповедями Корана.
Между мусульманским и конфуцианским прошлым
Однако, будучи одновременно мусульманином и патриотом, Хай чувствовал, что его заботы касаются всех его сограждан в новой Китайской Республике. Он уже отмечал, как много немусульман с пользой для себя читали составленный им на китайском языке учебник по исламской доктрине. И это, наконец, подводит нас к вопросу о том, как он представлял другие религиозные общины Китая своим индийским читателям. Неизбежно, что проекция Китая через зеркало ислама отводила взгляд
